В Судогде, на мой взгляд, сложилась традиция по увековечиванию земляков. Названия улиц и переулков, мемориальные доски и памятные знаки – это всё зримое напоминание о людях, оставивших о себе след в истории города и горожан. Тем не менее, посмею напомнить три имени, которые нуждаются в том, чтобы были увековечены в Судогде. Два человека широко известны: это дворянин, создатель усадьбы Муромцево Владимир Семенович Храповицкий и известный учитель Алексей Яковлевич Игнатьев.

Третье имя, как ни странно, хорошо известно в стране. Но в нашей области мало кто знает, что тот, о ком пойдет ниже речь – уроженец Судогды.

Прежде чем раскрыть его имя, обратимся к воспоминаниям этого человека.

"Мои родители являли собой пример того положительного, что принесла советская власть "низам" прежнего дореволюционного "слободского" (ни крупный город, ни классическая деревня) мiра. Оба они родились в маленьких городках-поселках русского Нечерноземья. Мать в 1912 г. в дер. Хорышево Судогодского уезда Владимирской губернии в крестьянской семье (деревня Хорышево с тех времен давно слилась с райцентром Судогдой). Отец в 1911 г. в городке Наволоки Кинешемского уезда Костромской области на берегу Волги — этот полупоселок-полудеревня фактически состоял при местной текстильной фабрике, ставшей (как позднее станут писать советские архитекторы) "градообразующим объектом". Мать отца и моя бабка, неграмотная крестьянка, всю взрослую жизнь проработала на этой фабрике ткачихой, где и оглохла от шума ткацких станков. Дед работал там же конторщиком.

Схожей была и биография моей матери, разве что ее "социальное происхождение" практически иллюстрировало большевистский догмат о "смычке" рабочего класса и крестьянства. С одной стороны, она родилась в чисто крестьянской семье середняка. Мать ее, моя бабка Наталия Куприяновна Ошмарина была неграмотной. Она родила десять детей, из которых выжило шестеро — пять девочек и один мальчик. Детство моей матери было вполне крестьянским — с шести лет пасла гусей, затем полола огород, доила корову, ездила верхом в ночное — в хозяйстве были три лошади. Но, с другой стороны, отец матери — Петр Владимирович Ошмарин — был не просто сельский пролетарий, скажем, кузнец, а пролетарий высшей по тем временам квалификации — он был электромонтер-самоучка, да еще и член РСДРП(б) с 1905 г.: вступил во время баррикадных боев на Красной Пресне как "дружинник"; он при Трехгорке начал "мальчиком" в кустарной мастерской по ремонту тогдашних первых электроприборов — настольных ламп, утюгов, динамомашин и т. п., хотя образование у него было самое что ни на есть "крестьянское" — две зимы в деревенской церковно- приходской школе. Избежав смерти на баррикадах и ареста, дед тем не менее вместе с сотнями таких же, как он, "дружинников", на всякий случай административно был выслан в свою деревню Хорышево Судогодского уезда Владимирской губернии к родителям под гласный надзор местной губернской жандармерии.

Его отец, мой прадед, первым делом женил беспутного, по его понятиям, сына, а затем пристроил на работу "по специальности" — электромонтером на ткацкую фабрику местного фабриканта Голубева, выходца из крестьян, который как раз в это время подключился к первому дореволюционному плану "гоэлро", который еще в 1886 г. задумало русско-германское "Общество электрического освещения 1886 года" (сокращенно — "Общество 1886 г".), которое от обеих столиц с 1889 г. перешло к работам по переводу русских заводов и фабрик с паровой на электрическую "тягу", ы том числе и в провинции. С этой целью в начале ХХ в. в России был создан первый электротехнический синдикат из русских и иностранных фирм и банков".

Ещё любопытный фрагмент: "Рассказывала мне покойница тетя Нюра, старшая, на 8 лет, сестра матери, как искали "фабрикант" и "пролетарий" в те времена тот самый модный сегодня "консенсус" между трудом и капиталом. Приходит дед к фабриканту: так и так, Сергей Пантелеймоныч, директива партии из Москвы (а в ней "указивка" аж из самого Парижа, от Ленина) — с завтрашнего дня объявляется забастовка. Хозяин сначала было в гнев — я те покажу забастовку, у меня заказов гора, клиенты ждут сукно, а ты — забастовка. Но знает: с Петрухой силой — ни-ни. Сей момент обидится, пойдет — рубильник вырубит, проводки какие-нибудь разъединит — все едино фабрика без тока встанет, рабочие "забастуют". Случалось такое с Петрухой, и не раз. Идет на "консенсус". Кричит в "конторскую". "Эй, кто там — позвать Марью". Марья — буфетчица, чай с пирожками для конторщиков готовит, может и поесть дать, яичницу там с салом сварганить, да и рюмку нальет, если уж очень хочется. Словом, когда срочная работа и на обед домой не успевают, она тут как тут — на подхвате.

Марья быстро "гоношит" непритязательный стол прямо в кабинете у фабриканта. Бутылка холодного "Столового № 21" (водки "Смирновъ") — само собой. "Труд" и "капитал" садятся за стол и начинают "консенсус". Фабрикант уговаривает монтера обождать три дня — затем все равно начинается Рождество, две недели "простоя" (церковь ревниво следит, чтобы по религиозным праздникам никто не работал, а с ней за 50 целковых не поладишь — припаяет "святотатство", и не отмоешься). Дед артачится —партийная директива. Но постепенно добреет — "столовое" берет свое (а дед бы предрасположен к "болезни души", что его много позднее и сгубило).

В конце концов, часа через два (еще одна бутылка "столового" выпита) "консенсус" находят. Дед соглашается передвинуть забастовку на три дня (эти "партийные литераторы" в Париже, как в наши времена "царь Борис", путают Рождество с Пасхой и все равно ведь не знают, что на Рождество в России никто не работает — нехай этот отпуск они считают "забастовкой"), но зато "капитал" должен прикрыть "труд" от жандармов — деду как делегату от Владимирской организации РСДРП(б) надо по тихой смотаться… в Швецию, на V съезд партии в Стокгольме (и, действительно, в мае 1907 г. дед туда ездил по "липовому" паспорту на чужое имя)".

"Кончил, правда, Голубев, как и многие "народные капиталисты", очень плохо. Фабрику отобрали, самого с семьей выгнали на улицу, и сгинул Сергей Пантелеймонович где-то на бескрайних просторах России. Жена его сошла с ума, дочери от родного гнезда разъехались кто куда. А дед мой вовсю устанавливал советскую власть как председатель Судогодского ревкома (кстати, порученцем его тогда был "Кирюха" Мерецков, будущий маршал Советского Союза; в своих мемуарах "На службе народу". — М., 1969 — он написал о деде немало добрых слов и даже поместил фотографию членов Судогодского ревкома, где он лежит на полу у ног моего деда).

Но и судьба "пролетария" оказалась не лучше судьбы его "классового врага" — фабриканта Голубева. До 1926 г. карьера деда сначала шла в гору. После ревкома возглавил Судогодский уездный исполком Советов, не раз избирался делегатом на партсъезды и съезды Советов РСФСР. Но после "ленинских" партпризывов состав партии с 1924 г. начал быстро меняться. Пришли "людишки от биллиарда, а не от станка", нахрапистые карьеристы, имевшие, однако, образование повыше (четыре класса), чем дед (два класса).

Деда начали оттеснять, хотя он вовсе не был из "гимназистов". Дело дошло до того, что под сурдинку борьбы с "троцкистской" оппозицией деда эти "сталинские карьеристы" не

только выгнали из исполкома, но и… исключили в начале 1928 г. из партии. Правда, "дело" было сфабриковано настолько топорно, что ЦКК ВКП(б) исключение не утвердило и восстановило П. В. Ошмарина в партии с сохранением партстажа с 1905 года.

Но дед, судя по рассказам моих теток, живших с ним в одном доме (тети Мария, Дуся и Варвара), уже понял — это не та партия и это не те революционные идеалы, за которые он сражался на баррикадах Красной Пресни и боролся за Советскую власть в 1918 году в уезде. Он сам ушел из исполкома и пошел… буфетчиком в уездный дом крестьянина (бывший постоялый двор). Там окончательно пристрастился в "зеленому змию", но бабка моя Наталья Куприяновна (а она пережила деда на 14 лет) рассказывала мне — пил дед с тоски, "душа у него болела", и все приговаривал, когда был трезвый — "за что боролись, чтобы этот усатый таракан (Сталин. — Авт.) командовал в партии, как в конюшне…". Умер дед внезапно, через три дня после убийства Кирова.

В семье Ошмариных долго бытовала легенда, что дед не умер, а… застрелился из револьвера, который он хранил со времен боев на Пресне. Будто бы перед смертью он сказал одной из дочерей: "Этот усатый таракан теперь всю партию перестреляет". Так ли все это было на самом деле — не знаю. Дед никакого архива или воспоминаний не оставил. Но после смерти партия все же признала его заслуги. Именем деда была названа главная улица города Судогды, на избе, где он жил и умер, долго висела мраморная табличка с упоминанием его имени как ветерана партии, первого председателя уездного ревкома, а во Владимирском областном краеведческом музее на стенде борцов за установление Советской власти долго висела фотография моего деда — электромонтера".

Время раскрыть имя автора мемуаров. Это доктор исторических наук, профессор Дипломатической академии МИД, ассоциированный профессор Парижского, Кембриджского и Принстонского университетов Владлен Георгиевич Сироткин. Он родился 28 ноября 1933 года в Судогде. Крестили здесь же.

"Крестить меня вознамерилась родная баба Наташа, да еще тетя Нюра, старшая сестра матери. А как же — малец-"нехристь" беспременно помрет. И делали они это в тайне не от моего отца — он тогда был далеко, в Рыбинске, а от моей матери-комсомолки, приехавшей рожать своего первенца, т. е. меня, как это исстари было приняло в русской деревне, к своей матери в деревню Хорышево Судогодского района тогда все еще Ивановской промышленной области. Воспользовавшись тем, что мать однажды днем уехала во Владимир на очередной комсомольский "хурал" в своем бывшем педтехникуме, бабка и тетка тайно пригласили вечером батюшку из "катакомбной" церкви, подготовили купель в избе, и священник, надев рясу и крест, окрестил меня, орущего благим матом, по настоящему "православному чину".

Даже имя мне дал православного святого — Владiмiръ, а не какое-то богопротивное "комсомольское" — Владлен (т. е. Влад[имир] Лен[ин], каким назвала меня моя мать-комсомолка). Более того, батюшка выправил и метрику — бумажку, на которой в типографский дореволюционный текст химическим карандашом было вписано мое новое православное имя и фамилии моих родителей, а также "крестных" воспреемников — тетки Анны Петровны и ее мужа Павла Ивановича Малыгиных", вспоминал историк.

Будет очень неплохо, если имя Владлена Сироткина будет обязательно увековечено на его родине, в Судогде.

Подписаться
Уведомить о
guest
0 комментариев
Межтекстовые Отзывы
Посмотреть все комментарии